120 дней Содома - Страница 49


К оглавлению

49

Тот, кто появился за ним, к тем же самым эпизодам прибавил лишь то, что подольше задерживал куски у себя во рту. Он добирался, чтобы они стали жидкими, подолгу полоскал ими рот и возвращал их уже в виде воды.

У пятого было еще более странное пристрастие. Он хотел найти у горшке со стулом четыре кучи дерьма без единой капли мочи. Его закрывали одного в комнате, где находилось сокровище; он никогда не брал с собой девиц; надо было тщательно следить за тем, чтобы все было хорошо закрыто и за ним не могли подглядывать ни с какой стороны. Тогда он действовал; но как, этого я не могу вам сказать: никто и никогда его за работой не видел. Известно лишь, что, когда кто-нибудь входил в ту комнату после него, горшок был совершенно пуст и очень чист: что он делал с этими четырьмя кучками, вам, судя по всему, и сам дьявол едва ли мог бы сказать. Он мог с легкостью выбросить их куда-нибудь, но, возможно, он делал с ними кое-что другое. Заботу о подготовке четырех кучек он всецело возлагал на госпожу Фурнье, никогда не интересуясь, от кого они были, и никогда не давая никаких рекомендаций по этому поводу. Однажды, чтобы посмотреть, взволнует ли его то, что мы скажем, поскольку эта тревога могла бы немного прояснить нам участь кучек дерьма, – мы сказали ему, что то, что давал ему в тот день, были нездоровы и поражены сифилисом. Он посмеялся над этим вместе с нами, нисколько не рассердившись; так что, кажется правдоподобным, что он, употребив кучки для другого дела, выбрасывал их. Когда мы несколько раз пытались подробнее расспросить его, он заставлял нас замолчать, и мы так и не смогли ничего добиться.

Вот и все, что я собиралась рассказать вам сегодня вечером, – сказал Дюкло. – А завтра я начну говорить о другом порядке вещей, по крайней мере, относящихся к моей жизни; поскольку это касается прелестного вкуса, который вы обожествляете, мне остается, господа, еще по меньшей мере два-три дня иметь честь рассказывать вам об этом.»

Мнения о судьбе кучек дерьма, о которых только что было рассказано, разделились; каждый приводил свои доводы; было приказано проверить некоторые из них; Герцог, который хотел, чтобы все видели пристрастие, которое он питал к госпоже Дюкло, показал всем собравшимся распутный способ, которым он забавлялся с ней, и удовольствие, ловкость, быстроту, сопровождаемые самыми прекрасными предложениями, которые она умела удовлетворять с удивительным мастерством. Ужин и оргии были достаточно спокойными, и, поскольку затем не произошло никакого заметною события вплоть до следующего вечера, то мы начнем историю двенадцатого дня с тех рассказов, коими оживила его Дюкло.


Двенадцатый день.


«Новое состояние, в котором я собираюсь пребывать, – сказала госпожа Дюкло, – заставляет меня, господа, ненадолго привлечь ваше внимание к одной подробности моей личности. Лучше всего представить себе описываемые наслаждения, когда известен объект, доставляющий их. Мне только что минул двадцать первый год. Я была брюнеткой, но кожа моя, несмотря на это, отличалась, очень приятной белизной. Копна волос, покрывающая мою голову, естественными волнами кудрей спадала до самого низа ляжек. Глаза у меня были такие, как вы видите; все находили их прекрасными. Я была немного полновата, хотя и высокого роста, гибкая и тонкая в талии. Что касается моего зада, этой части, так интересующей нынешних распутников, то он был, по общему мнению, лучшим из всего, что можно было видеть подобного рола; мало у кого из женщин в Париже он был такой приятной формы: полный, круглый, очень мясистый, с выпуклыми ягодицами; излишняя полнота нисколько не уменьшала его изящества; самое легкое движение тотчас же открывало маленькую розочку, которую вы так нежно любите, господа, и которая, я совершенно согласна в этом с вами, является самой притягательной в женщине. Хотя я довольно долго вела развратную жизнь, невозможно бы сохраниться более свежей; и из-за неуемного темперамента данного мне природой, и из-за моего крайнего благоразумия в отношении наслаждений, которые могли бы нарушить спою свежесть ими повредить темпераменту. Я очень мало любила мужчин; в жизни моей была одна-единственная привязанность. Во мне не было ничего, кроме распутной головы, но она была чрезвычайно распутна, и после того, как я вам подробно описала свои привлекательные черты, будет справедливо, если я вам расскажу немного о своих пороках. Мне нравились женщины, господа, и я этого совсем и о скрываю. Конечно, не до такой степени, как моей дорогой приятельнице мадам Шамвиль, которая несомненно признается вам. что она разорилась из-за них; в своих наслаждениях я всегда прел почитала женщин мужчинам, и удовольствия наслаждения, которые они доставляли мне, имели над моими чувствами гораздо более могущественную власть, чем мужские страсти. Кроме того, у меня было прочное пристрастие к воровству: я до неслыханной степени развила в себе эту манию. Совершенно убежденная в том, что все богатства должны быть распределены поровну на земле и что лишь сила и жестокость противостоят этому равенству, первому закону природы, я попыталась исправить такое положение вещей и установить равновесие самым наилучшим образом, как только могла. Не будь у меня проклятой мании, я, возможно, была бы еще с тем простым смертным благодетелем, о котором сейчас вам расскажу».

«А ты много крала в своей жизни?» – спросил Дюрсе. – «Удивительно много, сударь; если бы я не тратила постоянно все то, что я тащила, теперь бы я была очень богатой.» – «Но были ли у тебя при этом какие-то отягчающие обстоятельства? Ломала ли ты двери, злоупотребляла ли доверием, обманывала ли наглым образом?» – «Чего там только не было, – отвечала Дюкло, – не думаю, что мне следует задерживаться на этих подробностях, чтобы не нарушать ход повествования; но поскольку вижу, что это может вас позабавить, в дальнейшем я непременно расскажу вам об этом. Кроме этого недостатка, меня всегда упрекали еще в одном: в недобром сердце; но разве в том моя вина? Разве наши пороки и наши совершенства даны нам не от природы; могу ли я заставить быть более нежным сердце, которое природа сотворила бесчувственным? Мне кажется, я ни разу в жизни не плакала ни о своих несчастьях, тем более – о несчастьях других. Я любила свою сестру, но, потеряв се, не испытывала ни малейшей боли: вы были свидетелями того, с каким равнодушием я только что узнала о ее кончине. Даже если, не дай Бог, я увижу гибель Вселенной, я не пролью над этим ни слезинки». – «Вот каким надо быть, – сказал Герцог, – сочувствие – это добродетель глупцов, и, хорошенько присмотревшись к себе, можно обнаружить, что лишь оно заставляло нас растрачивать понапрасну страсти. Но с подобным пороком ты непременно должна была совершать преступления, поскольку бесчувственность прямо ведет к этому?» – «Сударь, – Сказала Дюкло, – те правила, которые вы установили для наших рассказов, не позволяют мне рассказать вам о многих вещах; вы возложили заботу об этом на моих товарок. Скажу вам лишь одно: когда они покажутся вам в ваших глазах настоящими злодейками, будьте абсолютно уверены, что я никогда не была лучше их». – «Вот то, что называют «воздавать себе должное», – сказал Герцог. – Ну же, продолжай: надо довольствоваться тем, что ты нам скажешь, поскольку мы сами ограничили тебя; но помни, что наедине я не дам тебе пощады за твои мелкие неповторимые гнусности.»

49