120 дней Содома - Страница 43

«Что вы подразумеваете под облегчением страданий? – спросил Дюрсе. – То наслаждение, которое рождается во мне от приятною сравнения их состояния с моим, исчезнет, если я стану облегчатi. их страдания: выведя их из состояния бедности, я дам им вкусить миг счастья, который, делая их похожими на меня, уничтожает всякое наслаждение от сравнения». – «Ну что ж, судя по этому. – молвил Герцог, – надо поступить каким-то образом так, чтобы упрочить это главное различие в счастье; надо, скорее всего, усу губить их положение». – «Это не вызывает сомнений, – сказал Дюрсе, – это-то и объясняет те мерзости, в которых меня упрекали всю мою жизнь. Люди, которым были неизвестны мои побуждения, называли меня грубым, жестоким, варваром; но, смеясь над всеми этими словами, я шел своим путем; признаюсь, я совершал то, что глупцы называют зверствами, но я утверждал наслаждения, вытекающие из приятных сравнений, и я был счастлив.» – «Признай тот факт, – сказал ему Герцог, – подтверди, что больше двадцати раз тебе случалось разорять несчастных лишь для того, чтобы удовлетворить таким образом извращенные вкусы, в которых ты признаешься?» – «Более двадцати раз? – переспросил Дюрсе. – Да нет! Более двухсот раз, друг мой; и я без преувеличения мог бы назвать более четырехсот семей, обреченных теперь просить милостыню, которые оказались в подобном состоянии из-за меня». – «Но ты хотя бы воспользовался этим?» – спросил Кюрваль. – «Почти всегда; но часто я делал это из-за какой-то злости, которую почти всегда возбуждают во мне органы разврата. Я возбуждаюсь, творя зло; я нахожу во зле достаточно острую притягательность; это пробуждает во мне все ощущения наслаждения, и я всецело отдаюсь – из интереса к нему». – «Для меня нет ничего нового в подобном вкусе, – сказал Кюрваль. – Я сотню раз отдавал свой голос, когда был в Парламенте, за то, чтобы вешать несчастных, о которых знал, что они невиновны; я всегда предавался этой мелкой несправедливости, испытывая внутри себя сладострастное щекотание, от которого органы наслаждения в области яичек очень быстро воспламенялись. Судите сами, что я ощущал, когда я совершал гадости». – «Совершенно очевидно, – добавил Герцог, мозг которого начинал распаляться от того, что он теребил руками Зефира, – что преступление таит в себе достаточно очарования, чтобы само по себе воспламенять все чувства, не требуя тою, чтобы мы прибегали к какой-либо другой уловке, – никто не может понять лучше меня, что злодеяния, даже самые далеки от разврата, могут возбуждать, как и те, которые связаны с ним. Лично я возбуждался от воровства, от убийства, от поджога; я абсолютно уверен, что не объект распутства движет нами, а идея зла; и, следовательно, возбуждаются единственно из-за зла, а не из-за предмета возбуждения, причем до такой степени, что если этот объект не способен заставить нас сотворить зло, мы никогда не возбудимся от него.» – «Совершенно верно, – сказал Епископ, – отсюда рождается уверенность в самом большом наслаждении от самой гнусной вещи; это система, от которой нисколько нельзя отклоняться и которая состоит в том, что, чем больше желают породить наслаждения в преступлении, тем ужаснее должно быть это преступление. Что касается меня, господа, – прибавил он, – то если вы позволите мне пояснить на собственном примере, то, признаюсь вам, я уже почти не испытываю того ощущения, о котором вы говорите, то есть я больше не испытываю его от мелких преступлений; если злодейство, которое я совершаю, не включает в себя, насколько это возможно, мерзости, жестокости, коварства, предательства, – это ощущение больше не рождается во мне.» «Ну что же, – сказал Дюрсе, – возможно ли совершать преступления именно так, как они задуманы, и так, как вы только что сказали? Что касается меня, признаюсь, что мое воображение н этом вопросе всегда превосходило имеющиеся у меня средства; я всегда замышлял в тысячу раз больше, чем делал; я всегда жаловался на природу, которая, дав мне желание оскорблять ее, постоянно отнимала у меня средства к этому». – «Существует всего два-три преступления, которые надо совершить в этом мире, – молвил Кюрваль, – а когда они совершены, этим все сказано; остальное не в счет. Сколько раз, черт подери, мне хотелось иметь возможность напасть на солнце, чтобы лишить его Вселенную или воспользоваться им, чтобы устроить всемирный пожар! Вот это были бы преступления, не то, что эти небольшие отклонения, которым мы предаемся и которые ограничиваются превращением в конце года дюжины тварей Божьих в комья земли».

Головы уже распалились (что ощутили на себе две-три девушки), члены стали подниматься; все вышли из-за стола, чтобы пойти залить в хорошенькие ротики потоки той жидкости, слишком острое покалывание которой заставляло высказывать столько ужа сов. В тот вечер все сосредоточились на наслаждениях рта; были придуманы тысячи способов, чтобы разнообразить их; а когда все достаточно пресытились этим, то попытались найти в нескольких часах отдыха, необходимые силы для того, чтобы с утра все начать сначала.

Девятый день.

В то утро Дюкло предупредила, что считает благоразумным либо дать девочкам другие тренировочные модели для упражнений по мастурбации, заменив мужланов, которых использовали здесь, либо прекратить уроки: дети были, по ее мнению, уже достаточно хорошо обучены. Она говорила с большой рассудительностью: если будут продолжать использовать молодых людей, известных пол именем «работяг», результатом могут стать интриги, которых было бы благоразумнее избежать; эти молодые люди совершенно не родились для этого упражнения, поскольку они тотчас же получали разрядку и, кроме того, были бы слишком заняты наслаждениями, которых ожидали от них задницы господ. Таким образом, было решено, что уроки будут прекращены, тем более, что среди девочек было уже несколько таких, которые прекрасно умели напрягать члены. Огюстин, Софи и Коломб могли бы поспорить в ловкости и легкости кисти руки с самыми знаменитыми «трясуньями» столицы. Из всех них наименее ловкой была Зельмир: не то, чтобы она не была слишком легкой и умелой во всем что делала, просто ее нежный и меланхолический характер не позволял ей забыть о своих печалях; поэтому она постоянно была грустной и задумчивой. Перед завтраком в то утро старуха обвинила ее в том, что застала накануне вечером за молитвой перед сном. Девочку вызвали, допросили, требуя сказать, о чем она молилась. Сначала она отказывалась говорить, потом под угрозами призналась, что просила Бога освободить ее от опасностей, которым подвергалась, до того, пока не совершено покушение на ее девственность. Герцог объявил, что она заслуживает смерти, и специально заставил ее прочесть статью из предписаний, касающуюся этого случая. «Ну что ж, – сказала она, – убейте меня. Бог, к которому я взываю, по меньшей мере, пожелал бы меня. Убейте меня до того, как вы обесчестите меня; душа, которую я ему посвящаю, улетит чистой в его объятия. Я буду освобождена от муки видеть и слышать столько ужасов каждый день». Подобный ответ, в котором царило столько добродетели, душевной чистоты, вежливости, сильно напряг члены наших распутников. Некоторые предлагали незамедлительно лишить ее девственности, но Герцог, напомнив им о нерушимых обязательствах, которые они взяли на себя, довольствовался тем, что единодушно со своими собратьями приговорил ее к жестокому наказанию в следующую субботу, а пока что приказал подползти на коленях и сосать ртом по четверть часа члены каждого из друзей, предупредив ее, что, если подобное повторится, она уж точно расстанется с жизнью и будет осуждена по всей строгости законов. Бедная девочка подошла, чтобы исполнить первую часть своего наказания, но Герцог, которого разгорячила эта церемония и который после произнесенного приговора усиленно ласкал ей попку, гнусно излил все свое семя в хорошенький маленький ротик, грозя придушить ее, если она отвергнет хотя бы каплю; несчастная кроха проглотила все, не без ужасного отвращения. Она сосала по очереди и трех других, но они не пролили ничего, И после обычного визита к мальчикам и в часовню, который в то утро мало что дал (поскольку они отвергли почти всех), все пообедали и приступили к кофе. Кофе подавали Фанни, Софи, Гиацинт и Зеламир. Кюрвалю вздумалось отодрать Гиацинта в ляжки, заста